— Что это? — спросил Григорий.
— Чертеж, — пояснил Бадубайка, — четырнадцатидневная луна будет, на Юртошной горе в полночь надо стать лицом к луне и надо три раза прочитать волшебные слова:
Тичирк инходс, каруд инходс, адук зелоп каруд!
После надо отмерить тридцать шагов от белого камня, что лежит возле Юртошного озера с северной стороны, и копать меж трех больших лиственниц. Там — богатырь.
— Спроси, золото там есть? Правда ли, что богатырь лежит в шлеме и латах из чистого золота?
Бадубайка обратился к старцу, тот замотал головой.
— Теперь у него язык отнялся, — сказал Бадубайка, — теперь он только через неделю говорить будет.
Григорий взбеленился:
— Ты ему скажи, если он не заговорит сейчас же, я ему башку дурную ссеку.
— Нет, — сказал Бадубайка, — лучше его не злить, а то удачи не будет. Береста у нас есть, дело верное, старец был мальчиком, когда Гурбана хоронили, он сам его видел.
— Так дай ему бересту, гвоздик, пусть нарисует богатыря.
Бадубайка перевел. Затем пояснил Григорию:
— Ему трудно шевелиться, но он дал знак: если ты дашь ему ефимок, он нарисует.
— Вот старый хрен, на что ему ефимок? По бабам, что ли, собрался?! — пошутил Григорий, но ефимок все же дал.
Старец взял дрожащими руками бересту, долго карябал по ней, потом Бадубайка взял у него рисунок и подал Плещееву.
На рисунке был изображен человек — не человек, но что-то вроде того. Огромный лоб, огромные глаза, в каждой руке — по мечу, мечи эти уткнуты в землю.
— Да, сказал Григорий, — парсуны рисовать он не мастер и в богомазы его бы не взяли. Да ладно, нам лишь бы Гурбана скорее найти.
Сменяв несколько оловянных перстней на связки вяленой рыбы и беличьих шкурок, всадники засобирались в обратную дорогу.
На временном стойбище уже шел пир, и певец сидел вместе со всеми, хватая зубами вяленое мясо и отрезая его возле губ острым ножом.
Ясашные говорили, что неплохо бы принять участие в пиршестве, но Григорий прикрикнул на них, а ну как не успеют они засветло добраться обратно до Томского? В лесу ночевать?
В Томск вернулись усталые, но окрыленные мечтой. С нетерпением выждали четырнадцатидневной луны. Время настало. И, незадолго до полуночи, малый отряд скрытно двинулся к Юртошной горе.
В посаде все уже спали, только был слышен брех собак, да совы ухали в своих потаенных местах. Григорий взял с собой Устинью, Ваську-Томаса, Семена, здоровенного мужика заигранного, немого Пахома, Татубайку с Бадубайкой, которые все равно знали тайну бересты.
Все тащили лопаты, а Григорий еще вместительную тыквенную баклагу с вином, верная сабля да пара бухарских кинжалов тоже были при нем.
Повернулись лицом к луне, нашли камень, отмерили шаги, читая при этом в полголоса:
Тичирк инходс, каруд инходс, адук зелоп каруд!
Как и было в плане, на поляне стояли три лиственницы. Мужики стали копать, при этом Григорий успевал отхлебывать из фляги, а комья от его лопаты были самыми крупными. Бадубайка с Татубайкой были еле живы от страха, Григорий, показывая им кулак, заставлял и их копать. Устька и та рыла землю.
— Есть! — неожиданно воскликнула она. Вскочила, ударила левой рукой в сторону, вскричав: — Аминь, аминь, рассыпься!
Все в момент повыскакивали из ямы. Кто же не знает, что возле каждого клада сидит и сторожит черт?!
Остался в яме лишь Григорий, он, трижды сплюнув через левое плечо, прочитал непонятное заклятье, подрыл землю кинжалом, затем выволок из ямы огромный череп с двумя бивнями, надев этот череп на руку, просунув ее в глазницу. При этом он грозно спросил Бадубайку:
— Где же Гурбан? Где золотые латы? Ведь это ты врал?
Он разглядел череп земляного зверя. Клыки чего-то стоят, но это было совсем не то, на что он рассчитывал. Золотой шлём и латы сделали бы его одним из богатейших людей не только в Томском, но, может, и в Москве. А ведь клады, если где и остались, только здесь, в Сибири.
Он выпил половину вина из баклаги, встал, шелестели жухлые травы, по-прежнему ухали совы, в стороне города и посада было глухо, только изредка взлаивала собака да светились, как светлячки, огоньки на сторожевых башнях.
Если бы богатым можно было стать легко! Тогда богатых было бы множество и богатство не имело бы значения… Чертов Бадубайка, заставил переться в дальние боры, заставил ночь не спать. Князь обделанный. Что ж, сейчас он будет таковым…
Мужики вырыли уже несколько ям, и среди трех лиственниц и подале — все было безуспешно. Григорий зевнул, подал баклагу Устинье, велел глотнуть самой, дать Семену да Ваське-Томасу, ну и другим, если останется.
— А Бадубайке не давай! — сказал он. — Сейчас мы его зарывать будем…
— Как зарывать? — испугалась Устька.
— Надо, — сказал Григорий, — чтоб знал, как хозяина дурачить. Да мы не совсем, голову оставим, пусть дышит.
Григорий спихнул Бадубайку в одну из ям, мужики быстро его забросали, утрамбовали землю, торчала из нее только голова. Бадубайка хотел кричать, но Григорий красноречиво показывал ему свой кинжал:
— Лучше молчи! Здоровее будешь!
Затем Григорий присел над Бадубайкиной головой.
— Эх, жаль, с вечера ел мало, — вздохнул он, — мужики, кто хочет?
— Он может откусать, — опасливо сказал Васька-Томас, присаживаясь над головой Бадубайки.
— Пусть попробует, — приободрил Томаса Григорий, — я тогда эту дурную голову сразу под корень саблей сбрею…
Устька отвернулась, пошла к озеру. Ей было жутко и смешно. Грех-то какой, хоть и басурманин, а все-таки…
— Оставляем тебя, князь Бадубай, — торжественно возгласил Григорий, — обделанным, если ты вздумаешь после пожалиться кому-нибудь, то будешь зарыт в землю уже вместе с головою и навсегда. Аминь…
— Кричать-то хоть можно? — жалобно спросил Бадубайка.
— Сейчас — не надо, зачем людям сон портить. Утром монашки по грибы пойдут, тогда и аукнешься.
11. В КУЗНЕЦКИЙ ГОРОД
Осип Иванович нередко спускался в свои подвалы и заглядывал в сундуки. Были в его сундуках уже «иргизи» — снежные барсы, был и «рыбий зуб», были самолучшие меха, но все же сундуки наполнялись слишком медленно.
Ясашные остячишки люди были непонятливые. И даже порой не было в их стойбищах ни единого человека, который бы мог разобрать писаную воеводскую грамоту. Когда ехали казаки их ясачить, то посылали вперед себя с кем-то из остяков веревку с тремя большими узлами. И тогда остяки понимали, что едут от «хозяина», как называли они воеводу, и тогда они присылали смену гребцов на дощаник.